В практике работы психотерапевта проективная идентификация, как механизм относимый многими авторами к архаичным защитам, встречается достаточно часто. О проективной идентификации пишут Nancy McWilliams, Ph.D., ABPP, Elinor Greenberg, Ph.D., Otto Kernberg, Ph.D., M.D., и многие другие авторы. При этом создается впечатление, что отчасти это обусловлено следующей тенденцией. Проективная идентификация, как способ защиты, обычно упоминается в связи с пограничным расстройством личности, либо с пограничной личностной структурой. Понятие же «чисто невротической» личности сейчас, в XXI веке, превращается уже почти что в анахронизм. А вот пациентов с пограничной личностной структурой становится все больше. Одной из причин, которой это может быть обусловлено является то, что пограничная динамика вообще достаточно характерна для современного мира. Так что же такое «пограничная личность»?

Под чертами личности, характерными для той группы пациентов, которых мы можем отнести к пограничному полюсу функционирования, я предлагаю понимать те черты, на которые указывает Nancy McWilliams: а) использование примитивных защит: отрицания, проективной идентификации и расщепления б) трудности в установлении собственной идентичности в) хроническое и острое переживание тревоги г) отсутствие доступа к наблюдающему Эго д) глубокая амбивалентность в области близости: страх перед контролем и поглощением, который перемежается невыносимым ощущением покинутости е) склонность вовлекаться в интенсивные, напряжённые и нестабильные взаимоотношения, характеризующиеся чередованием крайностей — идеализации и обесценивания.

Нет никакого сомнения в том, что базовыми защитными процессами в данном случае служат отрицание и расщепление, как доступные с наиболее раннего возраста и, соответственно, наиболее архаичные. Но, когда к ним добавляется проекция, именно их сочетание и порождает проективную идентификацию, как основную черту пограничной личности.

Но что такое в действительности проективная идентификация?

Впервые проективную идентификацию описала Melanie Klein (урожд. Райцес) в своей статье «Notes on some schizoid mechanisms» («Заметки о некоторых шизоидных механизмах») [International Journal of Psycho-Analysis. №27, 1946]. Стоит отметить, что статус проективной идентификации в психоанализе (да и не только в психоанализе) все еще оказывается неоднозначным. Некоторые авторы рассматривают ее как сочетание проекции и интроекции, но не как отдельный защитный механизм [например, см. Nancy McWilliams, Psychoanalytic diagnosis: Understanding personality structure in the clinical process. — М.: Класс, 1998.]. Сама же Кляйн шла от описания собственного Я пациента при заболевании шизофренией. Понятие «проективная идентификации» отражало для нее характерные процессы для параноидно-шизоидной позиции, переживаемой либо ребенком, либо взрослым, зафиксировавшимся на этой стадии. Фактически, здесь мы имеем дело с попыткой констеллировать в едином описании тревогу, попытку защититься и объектные отношения, характерные как для раннего детства, так и для наиболее примитивных [архаичных] слоев психики, которые так или иначе могут вновь актуализироваться при психическом заболевании у взрослого [Spillius, E. Bott. (1992) Clinical experiences of projective identification. In: Clinical Lectures on Klein and Bion, ed. R. Anderson. London: Routledge, pp. 59-73.]. Интересно то, что понятие проективной идентификации вообще не было центральной темой для статьи «Notes on some schizoid mechanisms», 1946: гораздо более обширное описание в ней получили объектные отношения.

Однако, с подачи Elizabeth Spillius, процитируем саму Кляйн: «Вместе с этими вредными, выталкиваемыми с ненавистью экскрементами, отщепленные части Эго также проецируются на мать или, как я скорее назвала бы это, внутрь матери. Предназначение этих экскрементов и плохих частей самости — не только повредить объект, но и управлять и обладать им. Постольку, поскольку мать теперь содержит плохие части самости, она ощущается не отдельным индивидом, но самой этой плохой самостью. Значительное количество ненависти, направленной против частей самости, теперь направлено на мать. Это ведет к особой форме идентификации, которая устанавливает прототип агрессивного объектного отношения. Я предлагаю использовать для обозначения этих процессов термин «проективная идентификация» [Klein, 1946: p.8]. Таким образом, мы явственно видим, что проективная идентификация в общем-то опирается на отрицание, расщепление и проекцию. Пусть это и несколько упрощенное понимание, оно необходимо для понимания общей тенденции механизма. К более тонкому описанию мы перейдем позднее.

Дело в том, что самой базовой и примитивной тревогой параноидно — шизоидной личности является страх перед уничтожением — либо снаружи, либо изнутри. Если руководствоваться принципами архаики в рамках первичных процессов и не учитывать принцип реальности, то вполне естественно было бы поступить следующим образом: произвести расщепление Эго на «плохую» (угрожающую целостности) внутреннюю часть и «хорошую» (стабильную) часть, а затем спроецировать «плохую» часть на внешний объект. Тогда такой объект (уже ставший «плохим» объектом) можно атаковать или избегать. Отрицание в данном случае служит задаче «не замечать» указанные процессы в рамках рефлексии Эго (если наблюдающее Эго вообще стабильно присутствует и наш пациент не находится на околопсихотическом полюсе функционирования). Это значительно легче, нежели переносить мучительную спутанность внутри себя самого. Кроме того, появляется возможность вообще каким-то образом обходиться с этой «плохостью», не сталкиваясь более с риском быть разрушенным невыносимой амбивалентностью изнутри. Это то, что Klein называет «управляемостью».

II

Проективная идентификация в психотерапии.

Вне всякого сомнения этот процесс широко реализуется в психотерапии. Вытолкнув из себя «плохое нечто» и спроецировав это «нечто» на терапевта, пациент может теперь воспринимать последнего как «плохую» часть самого себя. С этим уже можно как-то обходиться. Конечно, это оказывает тотальное влияние на трансферные и контртрансферные отношения. Теравпет может превращаться для пациента как в угрожающую фигуру, так и в презираемо-ничтожную. Как в пугающую, так и в отвратительную. Но никогда — в абсолютно неважную. В тот момент, когда произошло перемещение части самости в терапевта, пациент в буквальном смысле вкладывает в него часть своего Я. Поэтому, на самом деле, проективная идентификация — это еще и потрясающий акт доверия со стороны пациента. Просто это та часть, с которой он находится в настолько непримиримом конфликте, что это угрожает его целостности. Но это не значит, что эта часть ненужная — пусть это «плохая» часть Я, но это все еще Я. Постепенный терапевтический процесс, который в обязательном порядке учитывает анализ трансферентно-контртрансферентных отношений, позволяет реинтегрировать эту часть, пока еще полярную остальной части личности, «обратно в самость» пациента. Я думаю, что не ошибусь, если отмечу, что в таких случаях около 90% времени терапии начинает использоваться для того, чтобы обсудить отношения терапевта с пациентом, а не что-то за пределами самой терапии. Но только на самом деле — это еще и отношения пациента с самим собой. Если говорить образным языком, то фактически речь идет о том, что пациент выносит наружу то, с чем он не может справиться самостоятельно внутри самого себя без угрозы разрушения Эго. Это напряжение (то, что пациенты часто называют словами «Я не могу это вынести», «Я сойду с ума») и побуждает их использовать трехступенчатую схему архаичной защиты: отрицание-расщепление, проекцию, идентификацию. Терапевт в данном случае занимает роль какой-то из «плохих» полярностей. По своему опыту я знаю, что если вдруг я начинаю подвергаться атаке со стороны пациента, то, вероятно, я оказываюсь в фокусе его проективной идентификации (в качестве «плохой» части). Это хорошо для терапии, как правило, это предвестник прогресса, признак колоссального доверия. Худшее, что я могу сделать в этой ситуации — это начать агрессивно защищаться. Такая позиция не только не приведет к интеграции (с последующей реинтроекцией «отрегулированной» части самости), но, скорее, даст моему пациенту повод убедиться в том, что «плохой» объект действительно плохой, а также нестабильный и враждебный. Самой удачной стратегией на мой взгляд является подробный и феноменологически обоснованный разбор происходящего в переносе и контрпереносе, основанный на принятии.

Какую роль играет при этом способность терапевта к контейнированию переживаний пациента?

Начнем с того, что Wilfred Ruprecht Bion, последователь Melanie Klein, различал нормальную и патологическую проективные идентификации. В качестве нормальной проективной идентификации [Бион У. Р., Научение через опыт переживания. — М.: «Когито-Центр», 2008.] Уилфред Бион рассматривал такую проективную идентификацию, которая служит коммуникации. Такая коммуникация может складываться в том случае, если мать способна контейнировать как тревогу младенца, направленную на объект (обычно это ее собственная грудь), так и бета-элементы (примитивные, зачаточные элементы реальности). В этом случае мать адекватно отвечает на потребности ребенка. Любопытно, что способность сконтейнировать переживания пациента (на что указывает множество авторов, в том числе: сама Melanie Klein, Otto Kernberg, Nancy McWilliams, etc.) дает терапевту возможность прорабатывать переносные и контрпереносные отношения; фактически только и только тогда он может увидеть за «нападением» пациента попытку коммуникации, которая может быть понимаема в данном случае и как попытка переместить в терапевта определенный комплекс переживаний, чтобы последний их понял. Это, безусловно, отражает устойчивую фиксацию на детско-материнском способе коммуникации. Далее Уилфред Бион отмечает, что в случае положительного исхода, ребенок может ретроинтроектировать объект, как нечто, что может содержать в себе тревогу и не разрушиться — это становится для него основой способности самому действовать таким же образом. Но если этого не происходит, то это становится предпосылкой для невозможности ребенка переносить тревогу, а тогда он вынужден прибегать к архаичным защитам, начиная, например, с отрицания-расщепления. То же самое (с поправкой на возраст и накопленные способы защиты) справедливо для терапии порграничного или околопсихотичного пациента.

IV

Разница между проекцией и проективной идентификацией.

При всем при этом нельзя не отметить, что существует некоторая путаница с понятиями проекция и проективная идентификация. Главный тезис этого различия заключается в том, что в случае проективной идентификации происходит не столько проекция, понимаемая, как «накладывание импульса на объект», а, скорее, «внедрение внутрь объекта» частей Эго. Это характерно для параноидно — шизоидный позиции по отношению к объекту и отвечает ее ведущим потребностям: контроль и овладение объектом. Это характерно и для восприятия терапевта, как части собственной самости пациента, в том случае, если речь идет уже о терапии, а не об отношения ребенка и матери. Здесь вроде бы все понятно, но откуда же тогда берется термин «проекция», который вроде бы должен описывать отдельный процесс? Оказывается, все дело в том, что Karl Abraham в 1924 году сформулировал представление о маниакально-депрессивных пациентах, где он оперировал своими наблюдениями за их клиническими состояниями, которые проходили циклы: «проекция» — «восстановительная интроекция объекта». Это представление получило очень широкое распространение в Англии, «…поскольку многие аналитики из Лондона бывали в Берлине с целью личного анализа у Абрахама (Джеймс и Эдвард Гловеры, Аликс Стрэйчи, и сама Кляйн приехала в Лондон после смерти Абрахама). И поскольку в 1920-х и 1930-х годах развивалось всестороннее понимание объектных отношений, закрепилось абрахамовское представление о проекции: проецирование во внешний мир внутреннего объекта» [Хиншелвуд Р.Д. Проективная идентификация — Журнал практической психологии и психоанализа. — 2006. — №3]. То есть, по сути, речь идет о том, что формально было бы правильно говорить о том, что «проекция — это проекция на внешний объект внутренних импульсов», в то время, как «проективная идентификация — это внедрение во внешний объект части собственного Эго». С другой стороны, Хиншелвуд Р.Д., автор «Словаря кляйнианского психоанализа» [Словарь кляйнианского психоанализа. / Пер. З. Баблояна, науч. ред. И.Ю. Романова.. — Москва: Когито-Центр, 2007. — 566 с.] отмечает: «…Я не считаю важным проводить различия между проекцией и проективной идентификацией. Кляйн, на мой взгляд, добавила глубину и содержательность к фрейдовской концепции проекции, подчеркнув, что проецирование импульсов невозможно без проецирования части Эго. Это предполагает расщепление, и далее эти импульсы не исчезают после проецирования; они проникают в объект и искажают восприятие объекта» [там же]. Поэтому такое разделение становится условным — при по-настоящему глубоком понимании процесса проекции.

Подведем итоги. Проективная идентификация была описана в данной статье как ведущий механизм при формировании пограничной личностной организации. Этот защитный механизм имеет трехступенчатую структуру: отрицание-расщепление, проекция, идентификация. По сути, он представляет из себя способ хоть каким-то образом обходиться с невыносимыми для самого себя частями Эго без угрозы саморазрушения для пациента. В психотерапии возможна реинтеграция «плохих» частей Эго при условии высоких возможностей к контейнированию у терапевта и ясного понимания происходящего, как попытки коммуникации со стороны пациента как с терапевтом, так и с самим собой. Проекция и проективная идентификация отличаются тем, что в первом случае мы имеем дело с «накладыванием» частей Эго на объект, а во втором — с «внедрением».

Николай Медведев сооснователь The Sun Центр групповой психотерапии